Кобзарь (1876)/Том 2/Споминки про Шевченка М. Микѣшина
| ◀ Споминки про Шевченка Н. Костомарова | Кобзарь. Том 2 Споминки про Шевченка М. Микѣшина (Михайло Микешин) |
До Основъяненка ▶ |
|
|
Вы обратились ко мнѣ съ предложеніемъ сообщить Вамъ мои воспоминанія о знакомствѣ съ Т. Г. Шевченкомъ для приготовляемаго Вами собранія его сочиненій, что я и исполняю съ глубочайшимъ уваженіемъ къ памяти возлюбленнаго поэта.
Сознаюсь, незавидная роль досталась на мою долю въ отношеніяхъ съ Тарасонъ Григорьевичемъ; но и тою дозою пріязни, которую онъ проявлялъ ко мнѣ, я внутренно гордился. Его уваженіе мнѣ, двадцатилѣтнему юношѣ, пріобрѣсти было рано; любви-же... но вся его страстная и могучая любовь — до того была сосредоточена на своей родимой Украинѣ, что мнѣ кажется, въ его горячемъ сердцѣ и не оставалось болѣе ни къ чему любовнаго запаса, а если и оставалось, то онъ ревниво сберегалъ его для своихъ-же украинскихъ боговъ.
Эта цѣльность и недѣлимость патріотизма, часто несправедливая, но искренняя и глубокая, составляла въ немъ черту, возбуждавшую въ моемъ юномъ сердцѣ не только удивленіе, но и зависть. Не надо забывать, что это было въ концѣ 50ыхъ годовъ, когда все и всѣ, отъ мала до велика, отъ университетской кафедры, до болтовни и лепета недоучившейся гииназической молодежи, на всѣ лады тянуло гражданскія пѣсни либерализма. Диссонамсы слышались со всѣхъ сторонъ. Страшная фальшь безголосыхъ запѣвалъ, подирая трезвое ухо, царила повсюду... Вотъ въ этомъ-то нескладномъ хорѣ свѣтлая личность Тараса Григорьевича, съ его беззавѣтною любовью къ народу, къ своей родинѣ, сохранившая свято эти высокія чувства подъ безконечнымъ гнетомъ всякихъ нравственныхъ униженій, которыми такъ богата была его жизнь, не могла не внушать къ себѣ горячаго сочувствія людей, знавшихъ его не за однимъ лишь хмѣльнымъ столомъ. Этимъ и объясняется то огромное вліяніе, тотъ неноддѣльный восторгъ, которые внушала личность Шевченка въ кругу тогдашней молодежи. Лично для меня, онъ представлялъ сугубый интересъ тѣмъ, что въ этой непосредственной и простой натурѣ впервые явился предо мною столь рѣдкій и цѣльный типъ чисто-народнаго поэта, равнаго которому ни до него, ни послѣ него и до настоящаго времени, я лично не зналъ — не только въ общерусской, — но и вообще въ славянской расѣ народовъ!
Можетъ быть многіе въ этомъ моемъ мнѣніи заподозрятъ преувеличеніе или пристрастіе; но говоря отъ чистаго сердца, я долженъ признаться, что ничья народная лира нашихъ славянскихъ поэтовъ не дѣлала на меня такого глубокаго и хорошаго впечатлѣнія, какъ произведенія Шевченка и Мицкевича (о послѣднемъ я говорю конечно лишь въ отношеніи къ его народнымъ произведеніямъ).
Еще до появленія Тараса Григорьевича изъ ссылки на паркетахъ петербургскихъ гостинныхъ, я уже достойно чтилъ его по нѣкоторымъ отрывкамъ его произведеній, въ спискахъ ходившихъ по рукамъ молодежи; такъ что съ момента первой встрѣчи нашей въ семействѣ бывшаго президента Академіи Художествъ Графа Ѳедора Петровича Толстого, Шевченко поступилъ такъ сказать — подъ мой наблюдающій и изучающій его взоръ. Очень-бы интересно выясннть причины изъ отдаленнаго прошлаго, имѣвшія послѣдствіями то чисто-родственное участіе къ судьбѣ поэта, которымъ въ изобиліи окружало его все семейство Гр. Толстыхъ. Тѣ неудобства, которыя представляли собой несчастныя привычки Тараса Гр. — его хмѣль и напускной цинизмъ, и отъ которыхъ часто не воздерживался онъ даже среди молоденькихъ дѣвочекъ дѣтей Толстыхъ, удивляли всѣхъ многочисленныхъ знакомыхъ этого почтеннаго семейства; а посѣщалъ ихъ Шевченко чуть не каждый день, а иногда и не по разу. Н. И. Костомаровъ могъ-бы дать самыя точныя разъясненія причинъ, о которыхъ я говорю и слѣда которыхъ нѣтъ въ автобіографіи Шевченка. Столь-же интересными подробностями могла-бы снабдить его біографію и вдова покойнаго Графа Ѳедора Петровича, Графиня Н. П. Толстая, бывшая главной виновницей возвращенія Тараса Григорьевича изъ ссылки.
Съ начала нашего знакомства, онъ только терпѣлъ меня; но въ иослѣдствіи, замѣтя, что моя привязанность къ нему можетъ быть ему не безъ пользы, онъ болѣе и болѣе сближался со мной, оставляя въ сторонѣ постоянную сдержанность, недовѣрчивость и тотъ напускной офиціальный демократизмъ, съ которыми онъ являлся въ общество. Главную причину уступокъ съ его стороны по части простоты и довѣрчивости своихъ отношеній ко мнѣ находилъ онъ въ моемъ бѣлорусскомъ происхожденіи, роднившемъ меня съ излюбленнымъ и воспѣтымъ имъ героемъ гайдамацкой передряги страшнымъ Гонтой. По этому онъ возвелъ меня чуть-чуть не въ малорусы и хотя называлъ въ веселыя минуты »недодѣланнымъ« и »паничемъ«, но произносилъ это уже съ полнымъ добродушіемъ. Польза для него отъ иеня, о которой упомянуто ранѣе, состояла лишь въ тоиъ, что я часто былъ необходимъ ему, какъ надежный, сильный и преданный ему »поводырь« въ его вечернихъ экскурсіяхъ, напр. къ Я. П. Полонскоиу, семейству Гринбергъ и ко многимъ другимъ общимъ знакомымъ, а частію и въ нѣкоторые великосвѣтскіе дома, куда приглашались мы, писателн и художники, на вечера, вошедшіе было въ моду въ то памятное время. Почти всегда Тарасъ Гр. являлся на эти многолюдныя и частныя собранія — уже въ нѣкоторомъ подпитіи и, если только представлялась къ тому возможность, въ продолженіи вечера, постепенно хиѣлѣлъ и становился добродушно разговорчивъ; а если въ средѣ собесѣдниковъ случайно оказывалось лице, ему антипатичное, или разговоръ принималъ по его мнѣнію вызывающій тонъ, то онъ тотчасъ же дѣлался придирчивъ и крайне рѣзокъ, и болыного труда стоило хозяевамъ отвлечь его отъ предмета раздраженія. Во всякоиъ случаѣ остатокъ такого вечера — до сна, — для него былъ уже окончательно испорченъ; тутъ онъ уже систематично бередилъ свое наболѣвшее сердце воспоминаніями и о своеиъ горькомъ дѣтствѣ, и о вынесенномъ имъ крѣпостномъ рабствѣ, ссылкѣ и пр. и пр., что при нѣкоторыхъ способствующихъ обстоятельствахъ (о которыхъ скажу ниже) доходило иногда до поэтическаго паѳоса. Въ эти моменты онъ какъ бы выросталъ; чуялась величавая сила въ его пламенныхъ рѣчахъ импровизаціи — по силѣ и огню чувства, напоминавшей мнѣ игру знаменитаго геніальнаго трагика Айра-Ольдриджа.
Здѣсь кстати будетъ упомянуть о знакомствѣ этихъ двухъ замѣчательныхъ личностей, которому я былъ свидѣтелеиъ. Вскорѣ по прибытіи въ Петербургъ, послѣ блестящаго дебюта въ «Отелло«, трагикъ появился въ гостинной Толстыхъ, гдѣ и окруженъ былъ самыми горячими знаками восхищенія всего общества къ его таланту. Не видалъ я первыхъ минутъ знакомства Тараса Гр. съ Ольдриджемъ, потому что явился къ Толстымъ часъ спустя послѣ его прибытія туда и засталъ ихъ, т. е. нашего поэта съ трагикомъ, уже въ самыхъ трогательныхъ отношеніяхъ дружбы: они сидѣли въ углу на диванчикѣ или ходили по залѣ обнявшись; дочери графа — двѣ дѣвочки, наперерывъ служили имъ толмачами, быстро переводя на англійскій и русскій языки ихъ бѣглый разговоръ. Съ этого вечера Ольдриджъ вполнѣ завладѣлъ всѣмъ вниманіемъ Шевченка. Не лишено было комизма это знакомство, потому что Тарасъ Гр. ни слова не зналъ по англійски, а Ольдриджъ тоже не говорилъ ни на какомъ другомъ европейскомъ языкѣ, кромѣ англійскаго; между тѣмъ они бывали другъ у друга, и когда Тарасъ ждалъ въ свою убогую комнатку [1] трагика, то я заставалъ его въ большихъ хлопотахъ: онъ тщательно »прибиралъ« у себя на столѣ, гдѣ обыкновенно находился цѣлый ворохъ невообразимо разнообразныхъ предметовъ: банокъ и пузырьковъ со всякини ѣдкими кислотами для аква-форты, которою Тарасъ Гр. съ большою любовью, терпѣніемъ и успѣхомъ занимался, какихъ-то коробокъ, малороссійскихъ монистъ, свинаго сала въ развернутой бумагѣ и т. п. Въ такіе торжественные моменты, Тарасъ Гр. даже дозволялъ подметать полъ прислуживавшему у него отставному академическому солдату и убирать постель, которая безъ того всегда оставалось разверстою, съ валявшеюся на ней »відлогою.« Пучки барвинка, засохшей руты и другихъ степныхъ цвѣтовъ и травъ украинскаго мѣсто-рожденія, по всей вѣроятности служившіе для вдохновленія поэта, при этомъ злорадно выбрасывались солдатомъ; являлся трагикъ, — и они оставались въ уединеніи и заперти. Богъ ихъ знаетъ, какъ и о чемъ они тамъ говорили. Шевченко дѣлалъ съ Ольдриджа — посредствомъ травленія портретъ, и дѣйствительно, вскорѣ на вечерѣ у Толстыхъ появилнсь отпечатки этого портрета, походившаго скорѣе на чорта, чѣмъ на Ольдриджа.[2] Бѣдный Тарасъ Григорьевичъ оправдывался въ несходствѣ портрета тѣмъ, что вотъ тутъ-то и тамъ-то »треба б ще підтравити«... Такъ и остался кажется портретъ не »підтравленымъ.« Ольдриджъ-же, увидавъ у меня оригиналъ того портрета Тараса Григорьевича, который я нарисовалъ для »Кобзаря,« пожелалъ имѣть его, и я съ удовольствіемъ сдѣлалъ ему этотъ подарокъ.
Съ новыми дебютами въ Шекспировскихъ роляхъ, петербургская слава трагика росла и росла.
Вотъ сижу я разъ въ Маріинскомъ театрѣ ни живъ, ни мертвъ; Ольриджъ изображалъ короля Лира и кончилъ. Театръ молчалъ отъ избытка впечатлѣнія. Не помня себя отъ жалости, сдавившей мнѣ сердце и горло, не зная какъ, очутился я на сценѣ, за кулисаии и открылъ двери уборной трагика.
Слѣдующая картина поразила меня: въ широкомъ креслѣ, развалясь отъ усталости, полулежалъ »король Лиръ«, а на немъ, буквально на немъ, находился Тарасъ Григорьевичъ; слёзы градомъ сыпались изъ его глазъ, отрывочныя, страстныя слова рутани и ласки сдавленнымъ громкимъ шепотомъ произносилъ онъ, покрывая поцѣлуями раскрашенное масляною краскою лице, руки и плечи великаго актера... Находя себя тутъ лишнимъ, я торопливо притворилъ двери, не преминувъ и самъ хорошенько выплакаться, ставъ за темныя кулисы...
Съ анекдотической стороны я бы могъ много кое-чего передать о поэтѣ, если бы не боялся слишкомъ удлинпить настоящую замѣтку. Пока ограничусь лишь выясненіемъ причинъ, вызывавшнхъ въ моемъ присутствіи его жолчный паѳосъ, да скажу нѣсколько словъ о нёмъ, какъ о художникѣ.
Въ то время мастерская моя на Литейномъ дворѣ зданія Академіи Художествъ занята была громадными работамн для памятннка 1000-лѣтія Россіи; колоссальныя статун Петра I. и его генія загромождали ея вмѣстимость; а перепутанные лѣса, канаты, драпировки, анатомическіе скелеты и огнедышащая кузница, находившаяся въ томъ же залѣ, только и оставляли свободнаго мѣста, чтобы уютно помѣстить еще рояль, да столъ со стульями; въ это время зшѣ поручено было сочиненіе чрезвычайно сложнаго но своей задачѣ барельеФа для этого памятника, такъ что обремененный выше силъ условіями сроковъ экстреннаго выполненія этихъ работъ и будучи совершенно неопытнымъ въ техникѣ, я совсѣмъ было растерялся предъ новой задачей и прибѣгъ за помощью и совѣтомъ ко всѣмъ извѣстнѣйшимъ нашимъ историкамъ и писателямъ, которые и не отказали мнѣ въ просимомъ содѣйствіи. Я просилъ къ себѣ вечеромъ, по четвергамъ, и тутъ-то въ этой законченой мастерской перебывало у меня много почтенныхъ и интересныхъ личностей, устраивались жаркіе споры о достоинствахъ и недостаткахъ того или другого историческаго лица, о правоспособности помѣщенія его въ циклъ той или другой категоріи дѣятелей, составляющихъ барельефное кольцо вокругъ памятника. Я потому позволилъ себѣ сдѣлать это отступленіе, что на всѣхъ подобныхъ сходкахъ, безсмѣнно присутствовалъ и Тарасъ Григорьевичъ, а иногда и принималъ участіе въ дебатахъ. При этомъ онъ бывалъ особенно тактиченъ и сдержанъ въ рѣчахъ, хотя часто и очень замѣтно волновался, такъ что не могъ смирно сидѣть на мѣстѣ, нервно ходилъ взадъ и впередъ, мрачно поводя изъ подъ густыхъ бровей своини свѣтлыми глазаии. Такъ онъ заряжался цѣлый вечеръ, выжидая, пока разойдется по домамъ усталая отъ преній компанія. Вотъ тутъ-то и начинались его протесты — сначала лаконическіе, отрывочные и циничные, а чѣмъ далѣе — тѣмъ горячѣе, стройнѣе и пламеннѣе... Гигантская статуя ииператора Петра I., какъ привидѣніе, просто давила его, такъ что впадая въ паѳосъ, онъ оканчивалъ часто поэтическою декламаціей, обращенною къ глиняной статуѣ императора. Много было въ его рѣчахъ преувеличеній и жолчи; но возражать ему въ такія минуты — было невозможно, и я молча любовался ииъ, слушая его, какъ талантливый бредъ раздраженнаго горячечнаго больного; а продолжалось это дотолѣ, пока оставались еще на столѣ недопитыя бутылки вина.[3]
Почти такинъ-же безнолвнымъ свидѣтелемъ этихъ импровизацій часто бывалъ — но той же самой причинѣ запаздывавшій у меня — тоже покойный уже теперь талантливый писатель — Помяловскій...
...Не чуялъ еще тогда старый Тарасъ, что и самъ онъ вскорѣ сдѣлается кандидатомъ для такихъ же нервныхъ и пристрастныхъ оцѣнокъ его собственной дѣятельности, какими сгоряча громилъ онъ направо и палѣво и Пушкиныхъ, и Державиныхъ, и пр....
Читать, онъ кажется никогда не читалъ при мнѣ; книгъ, какъ и вообще ничего не собиралъ. Валялись у него и по-полу, и по-столу растерзанныя книжки »Современника« да Мицкевича — на польскомъ языкѣ.
Музыку любилъ онъ страстно, особенно пѣнье. Съ восторгомъ слушалъ Изаб. Льв. Гринбергъ и Г. Зубинскую. Глубоко почиталъ Даргомыжскаго; познакомился съ нимъ случайно у меня и потомъ часто встрѣчался въ семействѣ Гринбергъ. Глинку боготворилъ. Любилъ и самъ пѣть, гдѣ »траплялась« гитара. Пѣлъ неважно, хотя и съ больщимъ чувствомъ: голосу не хватало, да и акомпаниманъ все какъ-то не налаживался.
Въ карманѣ своихъ панталонъ онъ всегда имѣлъ какое-то зерно: ячмень, а можетъ быть и овёсъ; этимъ онъ нредпочнталъ закусывать послѣ »чарки« и на вопросъ »зачѣмъ это онъ дѣлаетъ?« отвѣчалъ обыкновенно: »щоб продирало.«
Къ женскому полу относился совсѣмъ оригинально; но здѣсь можетъ быть неумѣстно вспоминать объ этомъ. Скажу только, что въ моментъ разстройства его отношеній къ одной простой украинской дивчинѣ, на которой онъ собрался было жениться, онъ особенно былъ лютъ на все женское племя, вычитывая изъ Библіи и изъ другихъ источниковъ всякую на нихъ хулу и въ серцахъ хотѣлъ изорвать очень мило набросаниый имъ портретъ своей невѣрной »любы«; но я портретъ этотъ у него отнялъ и храню его доселѣ. Много мы съ нимъ велі переговоровъ, чтобы издать что-либо совмѣстно съ его стихами и съ моими рисунками, но никакъ не могли договориться о сюжетѣ: то ему, то мнѣ сюжеты оказывались неудобны.
Какъ о художникѣ-живописцѣ, я не могу сказать о немъ ничего, потому что мнѣ никогда не удавалось видѣть его картинъ, писанныхъ маслянными красками; если же онъ писалъ ими, то это было до нашего знакомства, т. е. до его ссылки. Изъ его же сепій и гравюръ можно заключить о замѣчательномъ дарованіи и можно смѣло сказать, что если бы судьба не сыграла съ нимъ столь злой шутки и еслибы онъ мирно шелъ по дорогѣ совершенствованія въ художествахъ, то изъ него выработался бы замѣчательный реалистъ, какъ по пейзажу, такъ и по жанру.
Не мало было потрачено у него времени на переходъ отъ брюлловско-академическаго классицизиа къ натуральному и сродному ему реализму. Лучшіе его рисунки сеній, которые мнѣ приводилось видѣть, — это сцены казарменной жизни, пережитой имъ въ изгнаніи. Такихъ большихъ рисунковъ было три или четыре; всѣ они очень сложны и очень закончены. Я ревниво смотрѣлъ на эти драгоцѣнности, не смѣя спросить у Тараса, продастъ ли онъ ихъ и сколько бы онъ за нихъ хотѣлъ? Но къ сожалѣнію, нежданно узналъ, что онъ — по крайней нуждѣ — продалъ ихъ всѣ за ничтожную сумну 75 р. с.!! Продалъ онъ ихъ въ альбомъ одной малороссійской помѣщицы ***, фигурировавшей тогда въ роли его меценатки, отношенія къ которой, тѣмъ не менѣе, часто бѣсили его и выводили изъ терпѣнія.
Да будетъ во вѣки свѣтла и славна память твоя, Тарасъ Григорьевичъ, да научимся мы достойно чтить и цѣнить подобныхъ тебѣ народолюбцевъ, которыхъ давай Боже и Велико- и Бѣло- и Мало- и Червоно- и всякихъ инымъ Руссамъ!
Художникъ
Михайло Микѣшинъ.
16 Февраля 1876 г. Мыза Стрѣльна.
- ↑ Въ зданія Акад. Худежествъ, надъ воротами, рядомъ съ академическою церковью.
- ↑ Для тѣхъ, кто не видалъ знаменитаго трагика нужно пояснить, что это былъ (какъ говорили) экс-царь какого-то африканскаго племени, находящагося подъ протекторатомъ Англіи, я цвѣтъ кожи имѣлъ самаго темно-оливковаго тона.
- ↑ Нужно замѣтить, что Тарасъ Григорьевичъ россійскую общую исторію зналъ очень поверхностно, общихъ выводовъ изъ нея дѣлать не могъ, многіе ясные и обще-извѣстные факты или отрицалъ, или не желалъ принимать во вниманіе: этимъ и оберегалась его исключительность и непосредственность отношеній ко всему малорусскому.