годыни на ввесь день за Степаныдою повiється, а чы бувъ у хати Опанасъ, чы ни — про те йому байдуже.
Запечалылася знову Горпына, запечалылася, ажъ счорнила зъ журбы на выду. Мучылася вона, мучылася, а дали й схаменулася: «чы я имъ справди на глумъ далася? Одынъ катъ кровъ мою п'є, а та глуха потороча горилку. Вже жъ такы свята земля не безсудна. Вже жъ колы винъ мене въ болисти не пошкодивъ, а погане серце його й ревнуваты не здатне, то хай же його въ волости навчать, якъ жинку шануваты… Пиду жалитыся». Надумала такъ и гайнула до волосты.
А на двори витеръ-витерь-ажъ дерево гнеться; холодный, дрибный снигъ не дає глянуты, духъ забыває. Легенька ватянка не зогрила бъ и молодого тила хочъ бы и въ затышку, а Горпыни въ ній и середъ степу душно. Вона розип'яла черкесовый платокъ, розстибнула комиръ у ватянци и, прямуючы до волосты, немовъ и не помичала ни витру, ни снигу, ни слызькои ожеледыци.
Нарешти ось заманячила церква, а трохы перегодомъ и чепурненько обмазана, обсажена деревомъ волость. Горпына перехрестылася й набавыла ходы.
На рундуку биля волосты сыдило килькось чоловикивъ, у синяхъ тежъ було не безъ людей, але Горпына тилькы мотнула имъ усимъ головою й запыхана, червона вскочыла, наче та куля, въ простору господу, де саме судылы якогось дядька за спашъ.
— Судди мылостыви, судди жалислыви, кинулася Горпына засидателеви въ ногы, не попустить
