— Богъ соби зъ нымъ, изъ тымъ святымъ просцемъ: не довго вже мени на свити жыты — не хочу вже ничымъ и клопотатыся. Вы своє позбираєте, а мою пайку хай хочъ и витеръ повыбыває, — видказала Горпына.
Ныкинъ тилькы почухавъ потылыцю. Поволикъ бы винъ ïи пидъ цей нагайный часъ зъ велыкою охотою на поле й сылою, та мусивъ залышыты ту спокуслыву думку, бо Горпына ще позаторикъ выклопотала соби въ волости таку видъ його роспыску, щобъ не смивъ ïи быты, й носыла ту пидпыску раз-у-разъ за пазухою.
Мынулы жныва, на поли вже хиба тилькы де въ кого снопы гречкы доходылы. Степаныда пече-варе, и биля коровы, и биля кабана, и конопли типа, а Горпына вже ни за холодну воду: одно молыться та наставляє молодыць, якъ на свити безъ гриха прожыты.
Прыйшла Покрова. Степаныда встала в-досвита, вытопыла й попрохалася до церквы. Горпына сама не пишла, а невистку пустыла, ще й дала їй свою новисеньку, ни разу не надивану каленкорову сорочку надиты.
Вернулася молодыця така весела, цокотыть, жартує. Горпына слухає, не спыняє, бо на те Господь и свято давъ, щобъ люде молылыся, а писля молытвы й звеселялыся.
Пообидалы. Наризалы кавунивъ; сыдять, йидять соби уси родыною. Прысила й Горпына до гурту — взяла скыбочку. Колы це Степаныда зыркъ на батька, та якъ фыркне — трохы кавуномъ не подавылася.
