Ухопыла я макогинъ та до ныхъ. Що жъ вы думаєте, мои голуб'ята? Уси чысто, наче ти пополохани горобци зъ конопель, повтикалы!…
Я за нымы ажъ на двиръ.
— Дожыдайся теперь, брехухо, хусткы видъ невисткы!—чую, крычыть вже биля воритъ Петренчыха та дули мени тыче…
— Пам'ятатымешь ты сало!—крычыть и Катерына мене наче ножемъ шпыгнуло: Господы, Господы! це жъ я сама тилькы й буду вынна!
— Поспытайся, хандоле, Петренчыхы, на кого твоя старша дочка скыдається!—погукала я на Дорошенчыху.— Поспытайся мене, що вона про тебе казала!…
Вона назадъ эъ улыци, та до мене.
— Що вона казала? що?
— Казала, що твій чоловикъ Йосыповыхъ дочокъ годує!…—кынула я, а тоди сама мерщій до Цымбаленка, щобъ и винъ почувъ.
— Поспытайся, вытришкатый, у Катерыны, чы добри булы въ тебе коржи на ïи сали!
— Яки коржи?—прысикавсь винъ до мене.
— Оти, що вона йила въ тебе!
Ой, лышенько, горенько! Якъ не вызвирыться той Цымбаленко на Катрю, якъ не кынеться до неи… Де не взявся Дорошъ—нап'явъ Петренкову; Бабенко—до Дорошенчыхы, а Иваненко до Петренка —не то росказать, а й спысаты не можна… Лаялыся воны, лаялыся, докорялы одно одне, докорялы, а потимъ, якъ счепылыся бытысь ледве люде рознялы… у волости
